Мой рассказик, да
Травка зеленеет, солнышко блестит… Ага, зеленеет травка. Искусственная. А под ней мелкий гравий. И солнца не видать сквозь плотную завесу смога. Так бы раскинуться на газоне, зажать уголком рта кончик сочной травинки и смотреть в высокое небо, любоваться проплывающими облаками, угадывать в их очертаниях мифических персонажей и всякие вкусности, вздыхать по уходящему лету и заворожено следить за пожелтевшим листом тополя. Он кружится в последнем танце с ветром - такой солнечно-жёлтый, насыщенно-ароматный, будто не подозревающий о том, что отправляется умирать.
А я лежу на мёртвой траве. На её суррогате. Мне опостылел и этот вечно душный город, и бетонные коробки зданий, глядящие невыразительными стеклянными глазами, и гомон людской толпы, и визги машин. Давно болеющие деревья не справляются с таким обилием грязи. Иногда мне кажется, что они задыхаются не только от различного рода вредных химических соединений, которыми насыщен наш воздух, но и от той грязи, что гнездится в нас. Она просачивается сквозь сальные железы, вылетает с бранными словами, облепляет серозным туманом все растения.
Иногда мне кажется так. Но ещё чаще меня посещают сомнения в том, что сам я живой. Быть может, я и, впрямь, давно стал мёртвой травой? Суррогатом человека? Я, как и этот искусственный настил, больше не тянусь к солнцу. Я просто его не вижу. Не успеваю. Рутина каждодневных забот, словно смог, заслоняет его от меня.
Каменные джунгли. Когда мой город стал таким? Когда вырубка деревьев стала повсеместным развлечением? Когда убивать стало не зазорно, а созидать – не престижно? Казалось бы, что проще – дать расти обычной траве? Ей ведь много не надо. Ан нет, обычная трава же не будет услаждать взор своей изумрудностью целый год. А искусственная будет позитивно зелёной даже зимой. Её будут расчищать от снега и убирать мелкий мусор, создавать видимость жизни.
По сути, все мы только тем и занимаемся, что создаём видимость жизнь, усиленно играем в счастливых успешных людей, симулируем радость, почти не фальшивим, натягивая на лица-маски дежурные улыбки. Мы и сами верим в то, что живём правильно, в то, что вообще живём. Мы верим в то, что наши эмоции настоящие и убеждаем в этом остальных, выставляя в социальных сетях гигабайты собственных изображений, на которых всё те же по акульи широкие улыбки, долженствующие быть символом вселенского счастья и неземной эйфории.
Эйфория… До конца обеда ещё есть время. А, значит, можно затянуться сигаретой, впустить в свои лёгкие тяжёлый табачный дым, позволить ему отравить меня. Как там говорилось у Блока?
«Ночь распростерлась надо мной
И отвечает мертвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым, сладким ядом».
И пусть вместо ночи день, какое это имеет значение? Моё нутро – сплошная зияющая рана, заполненная ядом до самых краёв. Он вытекает, отравляя и тех, с кем я соприкасаюсь. Так интересно, мы травимся сами, и отравляем всё вокруг себя.
Почему я говорю «мы»? Потому что мне так проще. Я не люблю быть виноватым во всём один. Мне проще, когда у преступления есть соучастники. Когда весь мир у меня в сообщниках и, все покрывают друг друга – не потому, что завязаны. А потому, что каждый думает про себя, что он чистенький, что его вина самая маленькая, что одно срубленное дерево погоды не сделает, а сказанные в порыве гнева слова забудутся также легко, как слетели с языка. С грязного языка, покрытого налётом каждодневных ругательств, вымоченных в слюне жалящих слов.
Две минуты. Одна. Ещё тридцать секунд и я оторву свою задницу от мёртвой травы, стряхну налипшие волокна и отправлюсь в офис – притворяться успешным человеком, довольным жизнью. Буду расточать улыбки и привычно флиртовать с коллегами. А вечером поеду в клуб, где буду продолжать играть роль отчаянного весельчака и, быть может, вернусь в съёмную квартиру не один, а в сопровождении таких же кукол, как я. И мы будем имитировать страсть, играть в желание и даже поверим в то, что никогда не умрём. Только в электрическом свете ночника наши лица будут жёлтыми, как опавший лист тополя.