Фичок по Хемлоку

[kartezian]

Перетащу, что ли, и сюда то немногое, что было мною написано для прошлой фандомной битвы. Команда по Хемлоку, знайте, вы - лучшие.

Похищение

Фэндом: Хемлок Гроув
Пэйринг или персонажи: Роман Годфри/Питер Руманчек
Рейтинг: NC-17 (а, может, и R, я хз)
Жанры: слэш (яой), Мистика, AU, Мифические существа
Предупреждения: нецензурная лексика
Размер: миди
Описание: Европа. Романа Годфри, наследника одного из влиятельнейших семейств похищают цыгане и требуют выкуп. Таймлайн - условный (очень условный) XIX век

1.

Блистательная Оливия Годфри раз за разом оглядывала себя в зеркало, чтобы удостовериться в непреложной истине: прекраснее неё в этом мире никого не было и быть не могло. Большие угольные глаза, затягивающие в свою мерцающую бездну, тонкие смоляные брови вразлёт, аккуратный нос, высокие скулы и чувственные губы, раскрывшиеся словно в ожидании поцелуя — томительно-сладкого и, скорее всего, опасного. Ведь за этими губами скрывались не только жемчужно-белые зубки, но и острые, как бритвенные лезвия, клыки, которые Оливия Годфри, одна из самых уважаемых дам города, с удовольствием погружала в чью-либо горячую плоть. Разумеется, она была достаточно воспитана для того, чтобы уметь скрывать следы своей охоты. И, разумеется, после трапезы всегда имела обыкновение небрежным жестом стирать остатки крови на губах тончайшим батистовым платком. Не для того она поднималась на самый верх местного высшего света, чтобы потом гнить в сумасшедшем доме - в лучшее случае.

Оливия Годфри прошлась по комнате, не отрывая восхищённого взора от своего отражения в зеркале из резного черного дерева. Платье из шёлка цвета слоновой кости, пошитое по последней моде, идеально подчёркивало все достоинства её фигуры. А недостатков у неё не было, несмотря на неоднократные беременности.

Роман Годфри оказался единственным, кому она позволила жить, кто оказался достоин того, чтобы стать её наследником. Её Тёмный принц. Дракон, пока не раскрывший крылья и не познавший своей сути. Но придёт время, и он вступит в свои владения.

Оливия пестовала сына и грезила о том дне, когда передаст ему корону — невидимую для смертных, но погибельную для них. Ведь Роман… О, Оливия это знала, она чувствовала, что Роман превзойдёт её во сто крат.

— Миссис Годфри! Миссис Годфри! — дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся служанка. В руках она мяла листок бумаги.

— Что случилось? Почему ты врываешься без разрешения? — возмутилась Оливия. Лицо служанки тут же пошло красными пятнами, а тело забила крупная дрожь. Язык, видно, отказывался ей повиноваться, потому как вместо слов девушка выдавала только нечленораздельные звуки.

— Да прекрати ты дрожать! — повысила голос Оливия, — говори толком, что стряслось?!

— Мистер Роман… Он… Его, — лепетала несчастная, — молодой хозяин… Мистер Роман… Он…

— Если ты сейчас же не скажешь мне понятно, что снова натворил этот негодник, то я тебя выпорю… До крови. Вряд ли ты оправишься после этого.

— Молодого хозяина похитили, — произнесла одними губами служанка и съёжилась в ожидании кары.

— Кто?! Как?! Почему?! Я не позволяла! — кричала Оливия, всё больше и больше нависая над девушкой, выставившей перед собой руки со злосчастной бумажкой. — Что это? — резким движением Оливия выхватила листок из онемевших пальцев. Пробежавшись по нему глазами, побледнела, задумчиво пожевала нижнюю губу и, тряхнув длинными шелковистыми чёрными локонами, ласково сказала, обращаясь ко всё ещё дрожавшей служанке: — Подойди ближе, дитя моё. Ещё ближе. И ещё. Умница.

Несчастная неуклюже на одеревенелых ногах подходила к своей госпоже, не отрывая помутневшего взора от её тёмных глаз, тлеющие угли в глубине которых разгорались всё сильнее.
2

День не задался с самого утра. Лёжа на грязном полу, со связанными ногами и руками, с раскалывающейся от боли головой, Роман понял это в очередной раз. Изнеженное тело, не привыкшее к соломе взамен перины, нестерпимо зудело. Казалось, каждая соломинка считает своим долгом впиться в его кожу, невзирая на преграду в виде тонкой шёлковой сорочки и льняных брюк. Спасибо, хоть сапоги на месте. Однако крысы, водившиеся здесь, видимо, в изобилии, то и дело пробегали чрез голенища и, кажется, даже пытались пробовать их на вкус.

Роман взвыл от бессилия, отчаяния и злости. С повязкой на глазах он чувствовал себя ещё более беспомощным. Не будь её, у него был бы шанс сбежать. Но похитители будто знали о его способности, а ведь он не рассказывал о ней никому, даже матери и сёстрам.

Кстати о них — утро он начал с того, что разругался в пух и прах с матерью, когда та опять сочилась ядом в адрес Шелли. Сестра Романа почти не выходила из дома, получая уроки греческого, латыни и естествознания от приходящих учителей. На образовании настоял дядя Романа - Норман Годфри, принимавший в жизни семьи самое деятельное участие, порой даже слишком деятельное. Каждый шаг Шелли за порог, во внешнюю жизнь, заканчивался ссорами в доме. Шелли желала общаться с другими детьми, но те в страхе разбегались. Шелли пробовала учиться в закрытых школах для девочек, где неизменно подвергалась нападкам и унижениям со стороны других воспитанниц, на что мать холодно заключала: «Мир жесток. Особенно к таким, как ты. Знай это, дорогая».

Шелли действительно отличалась от других. И не только внешне. Вот только именно на внешность люди обращали внимание в первую очередь. А те, кому довелось ознакомиться с вышедшей недавно книгой одной небезызвестной писательницы, в открытую называли её Франкенштейном.

Но Роман знал, что у его сестры, странной на взгляд общества, самое доброе сердце. Тем больнее она воспринимала все колкости в свой адрес, особенно, если они исходили от красавицы-матери.

Роман вздохнул и попытался сесть. Удалось лишь с третьей попытки. Безумно чесался нос, и Годфри-младшему ничего не оставалось, как почесать его о сомкнутые колени.

Сегодня вечером намечался приём в доме Вендаллов, вспомнилось Роману. Не то чтобы он хотел на него всё же попасть. Скорее нет, чем да. Но вечер в компании вечно испуганной в его присутствии Кристины Вендалл и её раздражающе смешливых подружек-бизняшек, судорожно обмахивающихся веерами и глупо подмигивающих ему, явно был предпочтительнее той ситуации, в которой он оказался. И опять же, там наверняка будет его кузина Лита, а чувстве к ней он питал отнюдь не братские.

При мыслях о золотых волосах Литы, её раскрывшихся в немом вопросе розовых губ, Годфри-младшему нестерпимее, чем раньше, захотелось плакать. Усердная молитва вроде «я же мужчина, я не должен» уже слабо действовала. И Роман основательно подозревал, что не действует совсем. Потому что ещё ему хотелось есть, пить, наконец отлить и разнести этот чёртов гадюшник с грёбаными цыганами, обещавшими ему горячих цыпочек, чьё лоно истекает кровью. Когда он пришёл в назначенное место, ему просто набросили сзади мешок на голову, а после ещё и хорошенько приложили чем-то так, что в сознание Роман пришёл только сейчас. Не иначе, эти ублюдки собираются потребовать за него выкуп. Но вряд ли они со всей ясностью понимают, с кем связались.

«Мать этого так не оставит», — кивнул своим мыслям Роман и улыбнулся. Он понятия не имел, что сотворит с похитителями Оливия, не рисковал и представлять, но отчего-то был уверен, что перед смертью те не раз раскаются в содеянном.

Лёгкие шаги прервали его размышления. Роман прислушался. Кто-то дошёл до середины помещения и остановился на почтительном расстоянии. Даже сквозь повязку на глазах Годфри-младшей явственно ощущал, как его разглядывают.

— Это что ещё за хрень? Господи Иисусе! Они совсем ебанулись?! — вскричал этот кто-то. Судя по голосу, насколько мог определить Роман, молодой парень. — Эй? Ты кто такой?

Роман уже собирался ответить, как его бесцеремонно перебили:

— Блядь! Блядь! Я с ума сойду с этими уёбками! Ты же Годфри, да?! Сын этой упырицы Оливии Годфри?!

— Так мою мать ещё никто не называл, даже я, — охрипшим голосом ответил Роман и попробовал рассмеяться, но смех вышел похожим скорее на кашель.

— Так, сейчас, погоди, — незнакомец приблизился, снял с Романа повязку и принялся развязывать путы на руках и ногах, — скрутили же тебя знатно. Нет, ну ушлёпки. Дебилы, — ругался он сражаясь с узлами, пока Роман рассматривал нежданного спасителя. Он и впрямь оказался молодым. Возможно даже одних лет с самим Романом. Только в отличие от Годфри-младшего, пока ещё не нуждавшегося в бритве, щёки и подбородок этого парня оказались покрыты густой щетиной. Под длинными, до плеч, спутанными тёмно-русыми волосами лица было толком не разглядеть. Но Роман поймал себя на мысли, что откровенно любуется подрагивающими пышными ресницами, а уж когда их обладатель поднял на него взгляд, наследник империи магната Годфри забыл, как дышать.

— Что? — недоумённо нахмурился цыган.

— Пить… хочу, — нашёлся Роман. Стряхнуть наваждение удавалось с трудом. — И ссать.

— Сейчас всё будет. Потерпи ещё немного. Я тебя выпущу и… Ты же не станешь мстить? — внезапно замер он и убрал руки от верёвок, всё ещё туго обвивавших конечности Романа. Тот отрицательно мотнул головой. — И матери скажешь, чтобы оставила нас в покое? — Роман кивнул, хотя и осознавал, что уговорить Оливию будет очень непросто. — Тогда я помогу тебе.

— А ножа у тебя нет? — спросил Роман, изучая взглядом светлые пальцы, унизанные дешёвыми кольцами грубой работы. Странно, он всегда полагал, что руки у всех цыган обязательно должны быть смуглыми, грязными даже. Этот же сильно отличался от тех представителей вольного народа, что Роману доводилось встречать до сих пор. Ногти, хоть и отросшие, но чистые. И кожа на руках гладкая, без мозолей и мелких ссадин. Несмотря на кажущуюся неопрятность, слишком ухоженный. Одежда хоть и простая, не тончайшего сукна, но чистая.

— Ты ведь не простой цыганёнок, да? — склонив голову на бок, Роман принялся разминать руки, наконец освобождённые от пут.

— Какая разница? — сквозь зубы ответил парень, приступив к развязыванию узлов на ногах пленника, когда в полутёмный сарай, в котором они находились, вошли трое: медноволосая женщина средних лет, а с нею двое мужчин.

— Питер! Ты что делаешь?! — вскричала она и, обратившись к своим спутникам, приказала: — Уберите его. А этого, — кивок на Романа, оторопело глядевшего на них, — свяжите снова. И не смотрите ему в глаза.

— Линда! Ты в своём уме? — вскинулся светлокожий цыганёнок Питер и загородил собою Романа, — на хрена ты это устроила? А если сюда заявится его мамаша? Что мы будем делать? Что будет со всеми нами?

— На это я и рассчитываю, — не двигаясь, ответила женщина. — Как только она сюда заявится, мы убьём её. А потом настанет черёд и её отродья.

Привалившись к стене, Роман наблюдал за тем, как двое — женщина и его нежданный защитник — испепеляют друг друга взглядами, пока до него медленно доходило, что дело ещё хуже, чем он считал утром. И «отродье» … это он?!

— Да вы охренели тут все?! — взвыл он. — Какого чёрта вы творите? Вас же казнят! Мать привлечёт все связи, чтобы найти вас и стереть с лица земли! Ебанутые!

Он наклонился к ногам и стал лихорадочно бороться с верёвками. Хитрые узлы никак не поддавались. Роман психовал и пытался снова и снова, пока Питер перед ним рычал на приближавшихся мужчин. Питер рычал? Роман на секунду задумался над этим, ошарашенно уставившись на слегка подрагивающую спину Питера, но решил, что лучше подумать над этим позже, а сейчас следует избавиться от верёвок и наконец валить отсюда.

— Что, Годфри, клыки бы сейчас очень пригодились, да? Жаль, не выросли пока. — раздался от двери насмешливый голос Линды. — Питер, сынок, не глупи.

Сынок? Роман опять замер, но мотнув волосами, вернулся к прерванному занятию. Недосуг ему размышлять над превратностями судьбы. Нахуй этих цыган. Нахуй.

— Ты ведь знаешь, что Оливия Годфри убила одну из нас и сделала это с особой жестокостью? А прежде она растерзала твоего дядю - тот отказался отдавать ей за бесценок капли Сибзиллы. Неужто мы должны прощать ей всё это? Неужто мы должны молчать и терпеть? И ждать, пока она явится ещё за кем-нибудь из нас? Ты ведь знаешь, кто она такая? Знаешь, что дважды в месяц она убивает. Так почему бы нам её не остановить?

— Да твоя мамаша бредит! — рассмеялся Роман, неистово потирая одну ногу о другую в надежде хоть так избавиться от пут, раз уж развязать не получается. Но напряжённая спина Питера перед ним внезапно отбила у него желание веселиться над россказнями спятившей цыганки. Ещё и мужчины, застывшие перед Питером, кидали на него такие взгляды, полные ненависти, отчаяния и ещё не утихнувшей боли, что Роман всерьёз начал опасаться за сохранность своего рассудка. В гнетущей тишине слова цыганки уже не казались таким бредом.

— Вы ведь лжёте? Ведь так? Не может это быть правдой! Не может! — говорил он, продолжая скорее по привычке дёргать верёвки на ногах. — Мать, конечно, не ангел, но она не может быть какой-то жуткой маньячиной! Вы ещё скажите, что она и есть тот самый Джек Потрошитель, которого никак не могут поймать?! Ха-ха, — истерично засмеялся Роман, — это же бред! Ведь бред, так же? Так? Да скажите хоть что-нибудь! Не молчите! Суки! Блядь! Ненавижу вас! Цыгане ёбаные! Твари!

— Выбор за тобой, Питер, — тихо сказала Линда и вышла. Мужчины последовали за ней, бросив перед этим презрительные взгляды на скорчившегося Романа, в кровь раздирающего пальцы в попытке освободиться от осточертевших верёвок.
3

Питер развязал Романа. И даже открыл ему дверь обветшавшего сарая, за порогом которого шумел листвой чёрный в сгустившейся темноте лес. Постояв некоторое время на месте, разминая затекшие члены, Роман обогнул хилое строение и остановился, вглядываясь во тьму, с этой стороны уже разбавленную яркими пятнами костров, блики которых плясали на расставленных шатрах. Где-то слышалась протяжная песня, выводимая низким женским голосом, приглушённый детский смех, маячили фигуры о чём-то толковавших промеж себя цыган…

Роман вдохнул ночной воздух, развернулся и зашагал обратно.

— Ты чего? — удивлённо спросил его Питер.

— Для начала, я понятия не имею, куда идти, — заявил Роман, упрямо сдвинув брови. — Во-вторых, только я смогу спасти твоё племя от моей матери. Если всё то, что вы про неё наговорили - правда, то вам не поздоровится. Я, конечно, сильно сомневаюсь в том, что она будет меня слушать, но попытаться стоит. Да и к тому же…

— Ты бы всё равно далеко не ушёл, — меланхолично ответил Питер, смотря прямо в глаза Роману. — Они не позволили бы мне отпустить тебя. Ты слишком много стоишь. И дорого нам обойдёшься. К тому же, лес кишит волками. Так что, можешь свободно передвигаться в пределах стоянки, но помни: тебя здесь не любят.

— Взаимно, — процедил Роман и, намеренно задев плечом Питера, зашёл в сарай. Там он принялся мерить шагами земляной пол, надеясь найти хоть что-нибудь, из чего можно было бы соорудить нечто вроде лежанки для ночлега.

— Ты можешь пойти ко мне, — тихо сказал Питер, всё это время подпиравший дверь. — Если будет дождь, ты по крайней мере не промокнешь.

— Перебьюсь, — мрачно ответил Роман. Он сел на землю, вытянул ноги, скрестил на груди руки и гордо вздёрнул подбородок, отвернувшись от цыгана.

— Ну, как хочешь, — пожал тот плечами и ушёл.

Этой ночью дождь не хлынул. Погода вообще стояла на редкость приятная для этого времени года. Только комары досаждали, и Роману было скучно. Сначала он пробовал слоняться из угла в угол, считая всевозможные щели и дыры между рассохшимися досками. Потом пытался отломать щепу и, когда это ему наконец удалось, принялся бездумно водить ею по земле. Но раз за разом выходил один и тот же символ, являвшийся ему во снах на протяжении последних двух недель: змея, кусающая себя за хвост. Однако будучи вычерченной в пыли, она выглядела не такой соблазнительно-страшной как в его снах, где неизменно рождалась из багровой, почти чёрной крови. Но чем больше Роман водил щепой по земле, чем чаще пыльная змея заглатывала свой же хвост, тем явственнее проступал этот кошмар. Совсем скоро ему стало казаться, что рисует он уже своей кровью, сочащейся из вспоротых вен. Змея облизывалась, на доли мгновения показывая раздвоенный язык, и снова перетекала по кругу, едва слышно шурша чешуйчатой кожей. А Роман продолжал рисовать, не обращая внимания на то, как сводит пальцы, а сама щепа становится мокрой и стремительно чернеет от пропитывающей её крови и липнущей грязи.

Волчий вой, прорезавший тьму, заставил его одновременно и вздрогнуть всем телом и бросить своё занятие. В детстве Оливия часто рассказывала, как опасны и коварны бывают эти лесные твари, способные напасть в любой момент. Проверять на себе Роману совсем не хотелось. Распахнутая настежь дверь чуть слышно поскрипывала, терзаемая ночным ветром и, казалось, сам лес — тёмный и жадный — просился к нему на порог.
4

Искать долго Питера не пришлось. Он стоял буквально в двух шагах от сарая, словно только и ждал Романа. Глаза его смеялись, губы чуть подрагивали, будто он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. И это злило Годфри ещё больше. Стиснув кулаки, он пронёсся мимо цыгана, всем своим видом воплощая обиду. Питер не спеша двинулся следом.

— Куда идти хоть знаешь? — с деланным безразличием поинтересовался он. Роман остановился, гордо вскинув голову.

— Пошли уже, — Питер усмехнулся, — провожу.

В полнейшем молчании они дошли до шатра Питера, затерявшегося среди других, раскинувшихся по притоптанной площадке перед лесом, образовывая почти правильный круг, в центре которого едва слышно потрескивал костёр.

Табор спал. Чуть поодаль сонно фыркали стреноженные лошади. В лесу ухал филин. Что-то нашёптывала трава, отдавшись ласкам ветра. И Роман в очередной раз поймал себя на том, что любуется Питером — тем, как тот, задрав голову, смотрит на звёзды.

— Каково это? — внезапно для самого себя спросил Роман.

— Что именно? — тряхнув волосами, Питер вполоборота повернулся к нему.

— Быть тобой. Каково это?

— Смотря что ты подразумеваешь под «быть мной».

— Ну, ты — цыган. И всё такое, — неопределённо взмахнул руками Годфри и требовательно уставился на Питера.

— Быть мной — это быть свободным и несвободным в то же время, — после некоторого размышления ответил Питер и, перед тем как нырнуть в шатёр, сказал: — но я знаю, каково быть мной. А вот ты даже не представляешь — каково это быть тобой.

— О чём это ты? — Роман, пригнувшись, шагнул за ним. Сквозь не задёрнутый полог лился скудный звёздный свет, контурами обрисовывая нехитрое убранство шатра Питера. Несколько стёганных одеял на полу, подушки на них, масляная лампа, которую тут же зажёг Питер, и разбросанные по полу листы бумаги. Прежде чем цыган успел к ним прикоснуться, Роман присел и принялся поднимать их один за другим, поднося к глазам, подолгу разглядывая. И чем больше он смотрел, тем бледнее становился. На некоторых листах углём был нарисован кто-то вроде ангела, но с рваными жуткими крыльями — такими, которые должны быть у драконов, но никак не у Божьих посланников. Однако большая часть листов была посвящена той самой змее, преследовавшей Романа денно и нощно. Выписанная даже с большим старанием, чем странный ангел, она косила на него единственным глазом с вертикальным зрачком и с упоением кусала свой же хвост, погрузив в него острые длинные клыки по самое их основание.

— Что это? — наконец спросил Роман севшим голосом.

— Мои сны, — тихо ответил Питер, стараясь не встречаться взглядом с пленником.

— Грёбаный цыган, — зло прошипел Роман, — сначала твоё племя похищает меня, а теперь ты крадёшь мои сны? Но как? Как это возможно?!

— Я стал видеть это задолго до того, как здесь появился ты. За две или три недели, — мрачно ответил Питер и сел рядом с Романом.

— Ты знаешь, что это? Ты знаешь, что это означает? Что значит эта чёртова змея?! — Романа уже ощутимо колотило. Он едва не кричал. Тем разительнее было спокойствие Питера.

— Это Уроборос. Змея, кусающая свой хвост — это Уроборос. Древний символ. Перерождение, возрождение, бессмертие. Вот что он значит. Я догадываюсь, что может он значить для тебя, но не уверен. И уж точно без понятия, какого чёрта эта гадюка снится мне.

— Так что он может значить для меня? — помолчав, снова задал вопрос Роман.

— Ты знаешь, кто твоя мать? Нет, не так… Ты знаешь, что она такое? — тихо спросил Питер и, дождавшись отрицательного мотания головой, продолжил: — ты когда-нибудь слышал об упырях?

— Да. Сегодня. Когда твоя мать обозвала так мою, — также тихо ответил Роман. Питер молчал, не спеша развивать свою мысль. А Роману внезапно стало так холодно, что он неосознанно, в попытке согреться, придвинулся ближе к Питеру, не отрывая своего горящего взгляда от его серьёзного и немного настороженного.

— Здесь, в Европе есть существа на них похожие, — шёпотом начал Питер, — их называют вампирами. Кровососущие твари. Они продлевают свою жизнь за счёт чужой смерти. Пьют кровь и остаются вечно молодыми, не умирают, обладают нечеловеческой силой. Внешне выглядят как люди. Шутят, говорят, но не трахаются. Не способны к продолжению рода. Потому что трупы не размножаются. А вампиры — это, по сути, трупы. Днём они спят в своих гробах, в старых склепах, некоторые и дома снимают. А ночью выходят на охоту. Ты слушаешь? — перебил самого себя Питер.

— Слушаю, — сказал Роман, — я слушаю этот бред и не понимаю, какого чёрта ты мне его втираешь.

— Это не бред, дурья твоя башка! И не сказки. Слушай внимательно. В общем, есть вампиры, которые кровь пьют, в гробах днём спят, потому что солнце их убить может; трахаться не могут, потому что холодны как труп, кровь куда надо не поступает, и всё печально для них в общем. А есть упыри. На родине твоей матери в большом обилии водились. Знаешь, откуда твоя мать родом?

— Румыния, вроде. Но я не уверен. Она как-то рассказывала, но мне неинтересно было, и я… А, она иногда песни напевает. Не на английском, а на очень... странном языке.

— На румынском, — кивнул Питер. — Упыри и трахаются, и размножаться могут, но не через укус, не через обмен кровью, а плодя себе подобных. Так же, как человеческие женщины рожают своих детей, так же и упырицы рожают маленьких упырей. И, чаще всего, убивают в колыбели всех тех, кому проклятье их не передалось по какой-либо причине. Твоя мать наверняка поступала так же.

— Какого чёрта?! — вскричал Роман, резко поднимаясь с ног. Макушкой он теперь доставал полотняного потолка. Питер медленно выпрямился, чтобы не смотреть на него снизу вверх.

— Ты просил рассказать, просил объяснить. Я это делаю. В чём проблема? — невозмутимо произнёс цыган, с вызовом глядя в глаза Годфри.

— Меня интересовала змея! Мои сны! А не этот чёртов бред! Не эти цыганские байки!

— Не моя вина, что это связано.

— К чёрту! К чёрту тебя, твоё племя и всю эту хуйню вокруг! К чёрту! — и, крутанувшись на сапогах, Роман выскочил из шатра. Но не прошло и минуты, как он вернулся. — Какого хрена? Какого хрена ты на меня так смотришь? — хмуро спросил он, злобно зыркнув на улыбающегося Питера. — Тут тепло. Там холодно. И комары. И лес вонючий. И эти… волки. Меня не волнует, что ты там себе напридумывал! Я буду спать здесь, потому что тут чуть менее хреново, чем там. Поэтому заткнись.

Питер молчал. Молчал и грустно улыбался, пока Роман сердито устраивался на его одеялах, взбивал его подушки, пытаясь заснуть в его шатре. Питеру было жаль Романа, потому что он знал, к чему тому снится Уроборос. Только не понимал, какая роль отведена ему самому — с чего вдруг чужой сон стал общим. Но подозревал, что ничем хорошим это не кончится. Яйцами чуял — скоро жди беды. А яйцам своим он привык доверять больше, чем желанию Линды одним махом двух зайцев убить: и подзаработать, и с упырями расквитаться. Не раз и не два приходилось им срываться с насиженного места. Их стихийный табор, по большей части состоящий из таких же гаджо, отщепенцев, как сам Питер и его мать, кочевал чаще, чем любой другой. Казалось, жандармы и полисмены всей Европы только и ждут, на чём в этот раз прогорит Линда и её шайка, чтобы гнать их, словно псы обнаглевших лис, до самой границы. Вот только лисами они не были. По крайней мере, Питер был точно не лисой.
5

Спустя три дня Линда в сопровождении двух здоровенных цыган исчезла. Как объяснил Роману Питер, отправились получать выкуп. На вопрос о сумме из уст Годфри, Питер огрызнулся, что знать не знает, да и не сдалось ему всё это вообще.

Они сидели у ручья, свесив ноги с хлипкого мостика, и пытались ловить рыбу. Солнце, тысячами осколков отражавшееся от подвижной поверхности воды, слепило глаза, и Роман предпочитал смотреть лучше на противного цыгана в вызывающе красной рубахе и подвёрнутых по колено штанах из грубой материи, нежели в ожидаемый улов. Питер нервно кусал губы, то одной, то другой рукой ерошил и без того взлохмаченные волосы и вообще выглядел очень напряжённым.

— Ну, отдаст моя мать выкуп. Вернёте меня домой. И все заживут счастливо. Чего переживать-то? — искренне недоумевал Роман. — Не сожрёт же моя мать твою, в самом деле.

Но Питер одарил его таким взглядом, что Роман невольно осёкся.

— Не вернут тебя, — ответил Питер. — Слышал ведь ещё в самом начале этот идиотский план? Линда думает, что раз у нас есть оборотни, то и победа за нами.

— Оборотни? Какие ещё на хрен оборотни? Ты белены объелся, что ли? — вспылил Роман, в сердцах бросил удочку в воду и решительно зашагал прочь, ворча на ходу: — то упыри, то оборотни. Совсем тут с ума посходили все.

***

В тот вечер Роман замыслил побег. Дождавшись, когда табор заснул, сунул в голенище сапога кинжал, ещё ранее стащенный у Питера. Осторожно выбрался из шатра и, крадучись, вздрагивая от каждого шороха (будь то хлопот крыльев ночной птицы, или звук собственных же шагов), спустился к ручью. Он собирался идти вдоль него, чтобы точно не сбиться с пути, не заплутать в незнакомой местности. И надеялся, что рано или поздно ручей выведет его к людям, а там уже будет проще.

Правда, Питер говорил, что его не выпустят. Что его стерегут. Да и волки, опять же. Но проклятый цыган вообще много чего говорил. Ещё и сны у него воровал. Хрен пойми, как он это делал, но ведь делал же.

Оставаться здесь дольше — значило подставлять не только себя, но и мать. Кто знает, что эти цыгане, которым самое место в сумасшедшем доме, сделают с ними? Проверять Роману не хотелось. Бросать Питера, к которому он всё же успел привязаться и чувствовал что-то странное, вроде влечения, тоже не хотелось. И если бы мог, Роман утащил бы его с собой. И вот тут он замер, поражённый идеей, только что пришедшей в голову. Как же он раньше не додумался? Надо спеленать Питера, пока тот спит, запихнуть его в мешок и тащить. Сначала будет тяжело, да и мать не одобрит. Но зато цыгане вряд ли станут пытаться причинить вред его матери, пока Питер гостит у них.

Также крадучись, но вздрагивая от ночных звуков чуть меньше, Роман вернулся к шатру, однако вскоре вынырнул обратно, крайне обеспокоенный. Питера не было. То ли он шёл следом за ним, то ли сбежал куда-то раньше. Но куда?

В таборе было две или три красивые девушки. Но Роман даже думать не желал, что Питер мог пойти к одной из них. На всякий случай он всё же прошёлся по спящему лагерю, выстояв у каждого шатра некоторое время, прислушиваясь.

Раздумывая над тем, куда мог деться Питер, Роман шагал по траве, примятой кем-то прежде. Полная луна, зависшая над остроконечными шпилями леса, будто нарочно указывала ему путь, посыпая дорожку серебристой пыльцой своего сияния. Деревья приветственно шелестели. И Роману на миг показалось, что лес словно распахнул в ожидании него прохладно-влажные объятия, пахнущие прелой листвой и хвоей.

Благодаря лунному свету, проникавшему сквозь верхушки сосен, Роман вполне сносно ориентировался и пока даже не напоролся ни на один из сучьев, выраставших то тут, то там. Переходя от одного ствола к другому, касаясь их пальцами и собирая остатки смолы, он чувствовал себя кем-то вроде Гензеля, потерявшим свою Гретель и теперь пробиравшимся к сахарному домику лесной ведьмы в одиночку. Но произошедшее позже заставило его думать, что либо он — Красная Шапочка, либо он всё же основательно повредился умом. Хотя самым верным был другой вариант — все сказки, которыми прежде пытался пичкать его Питер, оказались реальностью.

Потому как именно Питер стоял сейчас на лесной опушке лицом к нему. Стоял в чём мать родила. Абсолютно голый, будто водой облитый лунным светом и дрожавший так сильно, как если бы вокруг царила не тёплая ночь ранней осени, а глубокая зима.

Роман счёл за лучшее притаиться. Надёжно укрытый пушистыми ветками, он оставался на достаточном расстоянии для того, чтобы не пропустить ни один звук, ни один вздох или вскрик, но в то же время ничем не обнаружить себя. Во всяком случае, так он полагал.

Питер боялся. Страх ясно читался в его глазах. Он настолько боялся того, что должно было произойти в это самое мгновение, что страх его невольно передался и Роману. Приоткрыв рот, тот во все глаза смотрел на Питера, каким-то чутьём понимая — забыть увиденное ему не удастся никогда. И тайна, в которую он сейчас окажется посвящён, будет самой чудовищно прекрасной в его жизни — потому что он разделит её с Питером.

И тут началось. Роман до боли сжал костяшки пальцев, чтобы не вскрикнуть и не выдать себя. Казалось, он даже дышать перестал, вытянувшись вперёд, чудом удерживая себя на месте.

Питера ломало. Натурально так ломало. Кости под тонкой кожей ходили ходуном, выворачивая тело под неестественными углами. Питер кричал, раздираемый внутренней болью, и раздирал свою кожу, отрывая от неё целые лоскуты. Шматками они падали в траву, куда прежде улетели и ногти с его пальцев, уступив место длинным когтям. На месте человеческих клыков лезли новые — не в пример больше и острее. Глазные яблоки выпали последними, шмякнувшись в кучу чего-то кровавого, бесформенного. Теперь на лице Питера ярким жёлтым светом горели звериные глаза, но на этом превращение не закончилось. Когда Роману стало казаться, что круче он уже ничего не увидит, голова Питера начала расползаться, выпуская волчью морду, упрямо прогрызавшую себе путь из тела. Зверь выбирался наверх, работая лапами, нещадно кромсая прежнюю оболочку, с жадностью узника стремящегося поскорее уничтожить и саму темницу и всё, что могло бы о ней напоминать.

Довольно отряхнувшись от остатков человеческой плоти, новорождённый огромный чёрный волк аккуратно, стараясь ничего не пропустить, поедал то, что осталось от Питера: глаза, кусочки кожи… А Роман, от шока потерявший всякий страх, вышел из укрытия и двинулся прямо к зверю. Страшному зверю. Если бы этот волк потребовал отдать ему пирожки и сдать бабушку, Роман, не задумываясь, сделал бы это. Проблема заключалась лишь в том, что ни пирожков при себе, ни бабушки в перспективе у него не было. И, следовательно, предложить волку ничего, кроме своего восхищения и преклонения он не мог.

— Питер? Это ты? — Роман не придумал ничего лучше, как обратиться с вопросом к животному. Опасному животному. Волку, если быть точным. Но взгляд светящихся янтарных глаз внезапно оказался разумным. Волк насмешливо фыркнул, словно говоря: «А ты не верил, дурья твоя башка» и, пару раз вильнув хвостом, скрылся в чаще леса, оставив Романа одного: опустошённого, оглушённого и донельзя восторженного.

— Матерь Божья. Срань Господня. Да что ж это? Да как же это? Охуеть, — бормотал Роман, привалившись спиной к дереву, дыша часто, взволнованно и стараясь уловить нужные ему звуки леса. Но Питер, если и охотился, то делал это далеко отсюда. Вряд ли он последовал примеру Романа и теперь, зарывшись где-нибудь в ворох листьев, наблюдал за ним.

Хотя, странное дело, страх перед лесом и тварями, в нём обитавшими, отступил. Исчез вовсе. И Роман даже начал думать, что возвращаться домой он решительно не хочет. А хочет дождаться Питера и посмотреть обратный процесс. Он ведь будет?
6

Ждать пришлось долго. Всю ночь. Спать на ковре из колких веток, опавших сосновых иголок и ещё Бог весть какой дряни было очень непросто. Роман ворочался и так, и эдак, пытаясь устроиться поудобнее, пока не свалился в сон без сновидений.

Пробудился он, когда первые предрассветные лучи просыпающегося солнца мазнули ему лицо, и неправдоподобно большой чёрный волк, тяжело ступая, подошёл к нему; постоял, покачиваясь и бессильно свалился к ногам Романа, взметнув вокруг себя частички листьев и травянистого крошева. Крупная дрожь прошла по телу волка. Он содрогнулся, выгибаясь дугой раз, и два. Словно агония накатывала на него волнами. Облик его поплыл, и волчья шкура мягко стекла на землю, обнажив светлую человеческую кожу, всю в крови, будто обладатель её только что вышел из материнского чрева. Он и лежал так — подтянув колени к подбородку, свернувшись калачиком. Закрытые веки, густые ресницы, слипшиеся от кровавой слизи, мелко подрагивали, а сам Питер прерывисто дышал.

Роман несмело подполз к Питеру. Протянул руку, чтобы убрать спутанные пряди волос со лба, замер на полпути и всё же коснулся горячей щеки. Провёл по ней тыльной стороной ладони, зацепил пальцами волосы и осторожно отвёл их за ухо, после чего его самого будто повело, словно наваждение какое нашло.

Он водил пальцами по коже, которая, казалось, становилась ещё горячее там, где он её касался. Выписывал кровавые узоры на обнажённом теле, завороженно глядя на то, как они то свиваются в кольца, то распадаются; обводил странную татуировку в виде то ли девятки, то ли буквы «g» на левом боку Питера. И сам не понял, как склонился над ним и коснулся губами клейма — сначала едва уловимо, а потом смелее. Высунув самый кончик языка, он старался повторить им контур татуировки. Но кровь, попавшая на язык, совсем лишила его способности рассуждать здраво, коей он и раньше не сильно отличался. Одной частью себя Роман понимал, что так делать нельзя. Не потому, что Питер был тоже парнем, а потому, что сейчас он был особенно беззащитен, уязвим. И Годфри почти без зазрения совести этим пользовался. Он убеждал сам себя, что не зайдёт слишком далеко. Что остановится, как только Питер откроет глаза. Что вот ещё одна капелька, ещё вот здесь и вот здесь, а ещё там и в уголке губ с запёкшейся кровью на них, и Роман прекратит. Честное слово, прекратит.

Но Питер спутал все его планы. Вместо того, чтобы оттолкнуть, дать под дых, открыть в конце концов глаза, он какого-то чёрта застонал и сам увлёк Романа в затягивающий, вынимающий всю душу поцелуй. Пахнущий лесом, смердящий кровью и псиной, он прижимался к Роману особенно трепетно и нежно, весь какой-то лёгкий, неожиданно хрупкий и почти невесомый. Роман стискивал его в объятьях, боясь раздавить, сломать и в то же время желая сдавить ещё больше, вжать в себя, чтобы слиться воедино.

Руки скользили по влажной от крови коже, сминали ягодицы, с неистовством проходились по спине, пересчитывая каждый позвонок, каждую косточку на теле Питера, пока тот, так и не открывая глаз, лихорадочно боролся с застёжкой на штанах Годфри.

— Питер? Питер? — в перерыве между поцелуями сбивчиво шептал Роман, лаская руки Питера и помогая им справиться с задачей; отвлекаясь от рук Питера и обхватывая пальцами его вставший член, с готовностью подставляясь под такие же ласки, жалобно всхлипывая, когда Питер проходился пальцем по стволу и оглаживал уздечку. — Питер? Ты… ты точно… уверен, что… а-ах… хочешь этого? Питер? Питер?

— Лучше заткнись, Годфри, а не то передумаю, — проворчал Питер, кусая его губы. — Давай уже, вперёд. Я без сил, и ты, надеюсь, знаешь, что делать.

— Да, Питер! О, Питер! — Роман и не помнил, когда в последний раз был так счастлив. Наверное, никогда. И он понятия не имел, как это делается с мужчинами. Но полагал, что, скорее всего, в первый раз с Питером надо быть нежным, очень нежным. Таким нежным, как ни с одной из девственниц. Это потом же… потом он будет и грубым, и требовательным, и жадным. И будет ждать того же от Питера. А сейчас ему следовало быть особенно терпеливым и нежным, чтобы…

— Да давай уже, мать твою, сука ты, Годфри! — взвыл Питер под ним и открыл глаза. Он так обжёг взглядом, что Роман вмиг забыл и о своём намерении быть нежным и осторожным, и обо всём остальном. Ни думать, ни мыслить, только чувствовать, сжимать, стискивать, вбиваться, хрипеть, рычать и стонать. Так громко и сладко стонать, чтобы лес стыдливо молчал, оставив место только этим звукам.
7

В разорённом таборе их уже ждала Оливия Годфри — в кипенно-белом платье, с багровыми росчерками на нём. Неспешно облизывая руки, по локоть вымазанные в крови, она, жмурясь на солнце, терпеливо наблюдала, как её сын (обрядившись в какие-то цыганские лохмотья, с наспех заправленной рубахой в штаны) идёт в обнимку с совершенно нагим цыганом, посмеиваясь чему-то и абсолютно неприлично к нему прижимаясь.

— Роман Годфри, — негромко окликнула Оливия, — а не пора ли вам домой, юноша?

Голос звучал ласково, но Роман с цыганом синхронно вздрогнули и остановились, не дойдя до стоянки всего-то шагов десять.

— Что… что здесь произошло? — спросил Питер, наконец выступая вперёд и заслоняя собой Романа. А тот, несмотря на довольно высокий рост, оказался словно вдруг придавленным к земле. Ошалелым взглядом он обводил место, где ещё недавно кипела жизнь: поваленные шатры, опрокинутая утварь, лошади с распоротыми животами, к вывалившимся внутренностям уже слетелись мухи… И горы изуродованных человеческих тел — с вывернутыми конечностями, вздыбленными костями, зияющими сочащейся чернотой на месте вырванных кусков плоти... Словно какое невиданное чудовище перемололо их и выплюнуло.

Роман всхлипнул и, сжав кулак, заткнул им собственный рот — чтобы не закричать, не обнаружить свой ужас перед лицом того, что натворила его мать. Сомнений не было. Оливия, покончив с облизыванием рук, равнодушно накручивала длинный локон чёрных волос на палец. Обманчиво спокойная, сытая и разозлившаяся. За столько лет Роман научился безошибочно определять то состояние матери, при котором к ней лучше было не подходить.

Но Питер лишён был этого опыта. И теперь он, весь подобравшись как перед прыжком, приближался к Оливии, раз за разом повторяя один и тот же вопрос:

— Что здесь произошло? Что?

— О, ты знаешь, милый, — доверительно произнесла Оливия. — Просто не стоило связываться со мной. И уж тем более не стоило похищать того, чьего появления на свет я так долго ждала. Твоя мать сглупила и поплатилась за это. О, не волнуйся, малыш. Эта чертовка успела ускользнуть. Она поручила своим оборотням разделаться со мной, а если не удастся, то спешить сюда и всех предупредить. Но я же не вчера родилась, в самом деле. И это я успела не только выведать у них, где стоит ваш табор, но и разделаться с ними. Разделаться со всеми. Остался только ты. А, нет, не остался, — и Оливия одним ударом когтей рассекла Питеру живот. Кровь хлынула из широкой раны, орошая всё вокруг. Питер подкосился и упал навзничь в траву. Судорожно хрипя, ловя ртом воздух, он расширившимися глазами смотрел на победно улыбающуюся Оливию.

— Нет! Что… что ты натворила? Зачем? — Роман подскочил к Питеру и упал перед ним на колени. Попытался стянуть края раны руками, но не получилось. Тогда он сорвал рубашку и, скомкав её, прижал, закрывая ход крови.

— Ах, Роман-Роман, и ты туда же, — скучающе промолвила Оливия. — В нашей жизни нет места сожалениям. Мы созданы для того, чтобы брать от жизни всё. Даже чужую жизнь. Даже путём смерти. И ты поймёшь это очень скоро.

— Мы? Что значит «мы»? Какие ещё «мы»? — одной рукой Роман всё ещё прижимал рубашку, изрядно пропитавшуюся кровью, к ране на животе Питера, другой старался оттереть холодную испарину, выступившую на лбу цыгана.

— Ты мой сын, Роман. Ты такой же, как я. Упырь. Ты давно едва балансируешь на грани. Ты режешь девиц из весёлых кварталов, отплачивая им звонкой монетой за кровь, которую ты у них берёшь. И ты хочешь, страстно желаешь шагнуть дальше, взять больше положенного, больше оплаченного. Потому что тебе мало. Ты ненасытен, сын мой. Даже сейчас ты одновременно и страшишься того, что видишь пред собой, и желаешь прильнуть к ранам тех, в ком теплится ещё жизнь. О, я ведь вижу, как трепещут крылья твоего носа, уловив дразнящий аромат их крови; как жаждешь ты забрать и эти крохи жизни, поглотить их без остатка. И я приглашаю тебя разделить эту трапезу со мной. Я оставила тебе лучшие куски. Тебе всего-то и надо, что взять их.

— Не слушай её, Роман, — хрипел Питер, силясь приподняться на локтях, — не… слушай. Ты… ты не такой. Никогда… не будешь… таким. Не слушай…

— Оу, конечно, — саркастически поморщилась Оливия, — ты можешь сколь угодно не слушать меня. Что, впрочем, обычно ты и делаешь. Но ты ведь понимаешь, что всё сказанное мной — правда.

— Я не стану таким, как ты, — Роман решительно поднялся.

— Да неужели? — Оливия насмешливо изогнула брови. — У тебя нет выбора. Ты уже такой. Ты родился таким. И этого не изменить. Судьба, знаешь ли. Голод будет становиться всё сильнее и сильнее. Чтобы утолить его, ты будешь убивать в больших количествах, просто в огромных. И будешь получать от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Ты — моё продолжение, Роман. Достойный наследник. Ты — мой.

— Нет! — вскричал Роман, выхватывая из голенища сапога небольшой кинжал и занося его над запястьем своей левой руки. — Никогда этого не будет, слышишь?! Никогда! Ты проиграла, Оливия! Проиграла! Я тебе не достанусь! Я не буду таким, как ты! Я просто не буду!

И он со всей силы полоснул лезвием по венам, взрезая их, выпуская реки горячей крови из берегов. Переложив кинжал в слабеющую руку, вскрыл вены и на правой.

Сил держать клинок больше не было. И тот выпал из разжавшихся пальцев. Роман отступал к Питеру, дышавшему, но всё реже и реже. Багровые неровные дорожки стелились следом. Упав рядом с Питером, Роман обессилено привалился к его груди.

— Жду тебя к ужину, — потеплевшим голосом сказала Оливия. — И не смей тащить это, — кивок на Питера, — в дом.

Но Роман уже не слышал. Тело его содрогнулось в агонии и затихло. Оливия подошла к нему, присела рядом и, поцеловав сына в холодный лоб, шепнула:

— Я только надеюсь, что корона окажется не слишком тяжела для тебя.

***

«Ну, ты и тупица», — первое, что услышал Роман после пробуждения. Солнце только поднялось, а это значит, что с момента, как он вскрыл себе вены, прошло не так уж и много времени. Не делись никуда и горы трупов, оставленные Оливией. Всё так же тлел костёр, ещё не успевший погаснуть. И Питер, заботливо заглядывающий ему в лицо.

— Питер? — изумлению Романа не было предела. — Но как же?.. Оливия… и ты… и я…

— Да-да, так всё и было. Только ты, балда такая, не послушал меня. Не слушал меня ни до, ни во время. Если бы ты дал рассказать мне до конца, то знал бы, что Уроборос значит для тебя. Перерождение. Бессмертие. Жизнь через смерть. Ты завершил ритуал. Инициация прошла успешно. Поздравляю, Роман, ты — упырь. Теперь совсем.

— То есть, как это «совсем»?

— На руки свои глянь. И зубы ощупай. Вдруг лишние появились, — посоветовал Питер. Сам он выглядел не так плохо, как должен был - с учётом того, что ещё недавно был смертельно ранен. Роман недоверчиво оглядел руки. Вдоль вен тянулись уродливые шрамы, но сами раны затянулись. А во рту…

— Охуеть, — выдохнул Роман, проверяя удлинившиеся клыки.

— Именно, — кивнул Питер.

— А ты? Почему ты не…

— Не умер? И это бы я тебе рассказал, дослушай ты меня. Может быть. Оборотней так просто не убить. Тут тоже целый ритуал нужен. Мне в свое время пришлось деду своему голову отрубить, когда тот помер. И не просто отрубить, а… Короче, всё было очень серьёзно и жутко страшно для меня — тогдашнего недоросля.

— А упыри? Что ты ещё знаешь об упырях? — помявшись, всё же спросил Роман, пытливо смотря на Питера.

— О, — мечтательно протянул тот, — как говаривал мой дед: «В их глазах тьма такой силы, что она просто сияет».

— А в моих глазах?

— Что в твоих глазах?

— Ну, тьма... она сияет в моих глазах?

— Ещё как, — улыбнулся Питер. — И, Роман? Я буду рядом. Знай это. Я помогу тебе справиться. Ты не станешь таким, как она. Просто верь мне.

— Да, Питер, — ответил Роман и отвернулся, придирчиво рассматривая кучу сваленных тел цыган, убитых его матерью. Где-то среди этого побоища всё ещё находился кто-то живой. Сильно раненный, но живой. Роман слышал бой его сердца и слабое дыхание. Роман чуял горячую плоть и кровь. И Роман был голоден. Так голоден, как никогда в своей жизни.